Андрей Аствацатуров: «С новым поколением нельзя работать так, как работали в 70-е и 80-е годы».

— Как произошла ваша смена статуса студента СПбГУ на статус преподавателя?

— После окончания СПбГУ я сразу же поступил в аспирантуру. Уже на последних курсах меня к этому готовили и я сам понимал, что поступлю на кафедру истории зарубежной литературы. Потом начались 90-е, лихие и свободные… Я вернулся в СПбГУ уже в качестве опытного преподавателя с отработанными курсами: в начале 90-х я преподавал в одном из частных институтов, которые тогда открывались как грибы.

Переход из студентов СПбГУ в преподаватели произошел очень плавно — я не волновался, поскольку уже был вполне средним профессионалом. Но тем не менее я учился у своих коллег, снова ходил к ним на лекции, но уже с иным прицелом: если раньше я копировал информацию, то теперь — манеру и характер подачи материала. Коллеги приходили на мои лекции и говорили, что я не так делаю, как мне лучше подать свой материал. Так постепенно я формировался как педагог и одновременно как ученый.

— Если бы сейчас вы взялись за создание учебной программы, вы бы меняли что-нибудь относительно того, как вас учили?

— Я учился в стране, которая называлась СССР, в университете, который имел совершенно другое название — ЛГУ имени Жданова, а сейчас он называется СПбГУ, и страна уже называется по-другому. У нас было восемь семестров литературы и спецкурсы. Все было очень системно и, пожалуй, очень консервативно, примерно как это было в Германии с XVIII века, своего рода гумбольдтовская система образования.

Меняется время, меняется характер восприятия, мы были не совсем такими, как нынешнее поколение. Даже поколение 90-х, которое пришло после нас, было уже немножко другим поколением, и я его хорошо помню. Всегда нужны новые методики преподавания, нужны новые люди, которые слышат молодежь. Нужен новый характер разговора с новыми студентами. Конечно, необходимы и новые программы. Нужно входить в новую систему: сейчас мы находимся в процессе преобразования, и те реформы, которые происходят в СПбГУ, мне кажутся позитивными и современными, иногда впадающими в некоторую крайность. В СССР было стоящее образование, но реформы в нем не происходили очень давно.

— Что конкретно нужно изменить, например, в курсе литературы? Начать читать других писателей?

— Во-первых, да, других писателей: первое, что я сделал, когда пришел, — изменил список литературы. Во времена СССР у нас были совершенно другие писатели, особенно в курсе ХХ века. Если кто-то не любил СССР, считалось, что он дурак, значит, он вреден для советского читателя, значит, он не переводится и не нужно его преподавать. Вместо Джойса и Кафки преподавались Ромен Роллан и Анатоль Франс — неплохие писатели, но не самые значительные. Когда я пришел в 1995 году, я начал менять эти программы, и Министерство образования позволяло делать все, что мы хотим.

Действительно, менялись программы, в результате чего удалось сделать нашу программу более адекватной и похожей на то, что происходит на Западе и отражает литературу ХХ века. Мы убрали устаревшие фасады, которые включались в программу по каким-то конъюнктурным соображениям.

Во-вторых, нынешние студенты действительно меньше читают. Наши программы были невероятными: однажды мы посчитали с коллегами, сколько мы должны прочитать в день. На третьем курсе это было 300 страниц в день, чтобы удовлетворить наших преподавателей по курсу зарубежной и русской литературы. Все это было, конечно, не очень реально и превращалось в некотором роде профанацию — например, мы собирались, рассказывали друг другу тексты. Я читал все, поскольку должен был знать все, но это все равно было довольно бессмысленно — совершенно бесполезно получать такой объем неусвоенной информации.

Это была общая проблема нашего образования: мы выливали на студента море информации, а студент не понимал, что с этим делать. Он не использовал даже четверти того, что знает. В США ситуация несколько иная — вся информация работает, она органична и систематизирована. У нас же это просто поток знаний, который накапливается студентом. Мы решили, что нужно идти этим путем, и сократили программу чтения. У нас есть обязательная и дополнительная литература. В моем списке литературы сейчас не так много авторов — 15 позиций, а не 45, это примерно 20–30 страниц в день. Но вопрос даже не в страницах, а в том, как читаются книги. Мы стремились к тому, чтобы избежать ситуации, когда ты еще не успел обдумать сложнейший роман, а тебе уже нужно читать другой, еще более сложный.

Новое поколение — аудиовизуальное, оно реагирует на знаки, на иконки, скорее на образ и на слово. С новым поколением нельзя работать так, как работали в 70-е и 80-е годы. Лектор должен создавать точный зрительный образ, чтобы студенты могли запомнить и воспроизвести лекцию, им нужен этот объемный визуальный образ. Посмотрите, как изменилось наше сознание: раньше в метро было просто написано «не прислоняться», но, видимо, все продолжали прислоняться, и сейчас появился знак «кирпич». Нужно понимать, что нынешнее поколение воспитано в большей степени на кино, в меньшей степени — на кликовых сайтах. Их сознание более фрагментарно, связано с логикой «Твиттера», «Фейсбука», «ВКонтакте» и так далее, и это нужно действительно учитывать.

— Правда, что студенты стали меньше помнить?

— Студенты реально меньше помнят, их память короче. Раньше, чтобы кому-то позвонить, нужно было помнить его номер. Сейчас ты ткнул «Валера», высветилось «Валера», и Валера тебе ответил. Теперь везде стоят напоминалки, и памяти становится все меньше, она становится более визуальной, мысли — более фрагментарными, более точечными.

— Но изучение литературы-то не изменилось, как и сама литература?

— Литература тоже должна меняться, и это основная проблема. Если студентов можно заставить прочитать и Джойса, и Селина, и Вирджинию Вулф, и Фолкнера, и Хемингуэя, то заставить их прочитать Дегу и объяснить, почему огромные тома и многословие Бальзака — это хорошо, сейчас очень сложно. Стихотворения и поэмы — студенты тоже стараются этого избегать. Очень сложно читать курсы литературы XIX века, я это чувствую. Даже Томас Манн плохо воспринимается, уже нужно что-то придумывать. Когда ты рассказываешь студенту, он это еще как-то воспринимает, но потом садится за роман в 600 страниц, и у него возникает отторжение, потому что он видит слишком много лишней информации.

— Значит, это тоже нужно менять в программе?

— Я боюсь, что да, литература тоже устаревает, мы уже не можем учить, как прежде. Если раньше студент приходил и понимал, что он обязан что-то сделать, то сейчас нам приходится заинтересовывать студентов.

— Поскольку мы берем интервью для Ассоциации выпускников, подскажите, что она должна делать, какой должна быть?

— Я впервые столкнулся с Ассоциацией выпускников, когда был за границей. Я видел, как люди, которые закончили колледж или университет, собираются, встречаются как друзья и знакомые. Мне кажется, ассоциация — это очень важная модель, этакое комьюнити, что очень важно для карьеры и для университета — кто кем стал, кто чего добился. Для самого университета также принципиально промониторить, разведать ситуацию, кто кем стал, и отслеживать, что происходит с выпускниками, следить, насколько эффективен СПбГУ и та модель образования, которую мы предлагаем нашим студентам. Это важно и для имиджа: наши выпускники очень часто становятся олигархами, директорами фондов или известными журналистами, они могут поделиться опытом с молодежью. Это воспитание того, что в западных университетах называется лояльностью. Одни выпускники могут помочь найти работу, другие — элементарно помочь университету с деньгами, другие — прочесть курсы и что-то объяснить.

— Что бы вы пожелали нашим студентам?

— Прежде всего, конечно, университет должен давать профессиональные знания, а студенты должны их получать. Но не забывать, что это глобальный университет, где все мы существуем вместе, не нужно ограничиваться стенами — хорошие лекции читают не только на твоей кафедре и не только на твоем факультете. Нынешняя администрация университета старается разрушить барьеры между факультетами, и это очень важно, это очень западный проект, чтобы студенты понимали, что происходит в университете. Используйте все ресурсы вашего университета.

Важно также понимать, что университет, с одной стороны, дает вам какие-то навыки. С другой стороны, наша задача как педагогов просто прививать любовь к мудрости. Думать — это интересно, мыслить — это интересно. Быть сложной и думающей личностью — это прежде всего интересно.

Американский студент меньше знает, но активнее использует свои знания. Наш студент знает больше, но не всегда умеет это использовать. Найти середину — это было бы очень хорошо. При этом самые сильные студенты у меня были в Америке — они очень хорошо работают: когда они учатся, все остальное вокруг умирает. Русский студент более расслабленный, если он влюблен, он постоянно отвлекается и не может сосредоточиться. С другой стороны, у нас есть стремление к широте и непрактичности. Мне кажется, нужно взять все хорошее из этих двух подходов, и то, что есть хорошее в современной Западной Европе, и то, что нам дал Гумбольдтский университет.